Виктор Андреевич
Среди самых близких друзей Студии «Паруса» он был единственным фронтовиком. Студийцы бывали у него дома на улице Борисенко и на улице Чкалова, когда он после ухода жены Любови – тоже – Андреевны перебрался в квартиру поменьше, где навещавшие его друзья и родные не позволяли ему чувствовать себя одиноко, а печаль о любимой была не так остра. Владимир Тыцких, бывший в то время руководителем «Парусов», написал о Викторе Андреевиче книгу «На честную память», заинтересовавшую музеи и библиотеки в родном Виктору Андреевичу Кунгуре и в Клину – первом городе, в освобождении которого участвовал наш земляк. Клин разыскал Ваганова, связался ним по телефону, через тысячи километров взяв у своего освободителя интервью – последнее интервью ветерана. На сайте Клинской централизованной библиотечной системы можно прочесть о нем: «В.А. Ваганов – заслуженный работник культуры РСФСР, известный и уважаемый во Владивостоке человек, прошел фронтовыми дорогами от Клина до Восточной Пруссии, воевал с японскими захватчиками в Манчжурии, воевал и рисовал своих однополчан.
Из последних снимков старого солдата
Виктор Ваганов родился в городе Кунгур (Пермский край) 13 января 1922 года. Мальчик очень рано осиротел: в 1931 году умер отец, в 1933 – не стало матери. Дядя, у которого стал жить Виктор, сильно болел, не мог прокормить ни себя, ни племянника. «И я пошел по свету с мешком за плечами», – вспоминал Виктор Андреевич. Пошел по деревням, по удмуртским дебрям. Выжить девятилетнему мальчику-побирушке помогали добрые люди: кто-то даст хлеба, кто-то картошки. Трое-четверо суток странствий – и мешочек провизии полон. «Однажды меня задержала милиция. Вместе с другими бездомными ребятами определили в кунгурскую колонию. Но оттуда через неделю отпустили» – рассказывал Ваганов. Приютил мальчика Николай Васильевич Васильев, директор школы, в которой он когда-то учился. В его семье приемыш прожил до 1936 года.
Потом был детский дом, который после беспросветной беспризорной жизни Виктору даже понравился. Здесь он очень много рисовал, преимущественно героев страны, которыми восхищалась молодежь: Чапаева, Щорса и других…
В родном Кунгуре Виктор закончил художественно-промышленную школу, причем оказался единственным отличников среди своего выпуска. После школы Ваганов работал на фабрике художественных изделий, участвовал в различных творческих конкурсах, даже выполнял заказ для павильона «Животноводство» на ВДНХ.
Когда началась Великая Отечественная война, уралец Ваганов ждал вызова в Москву на строительство Дворца Советов.
21 июля 1941 года Виктор был призван в Красную армию…
Когда отгремела война, солдат Ваганов стал художником. В 1954 году он вместе с художниками студии Грекова писал для музея советско-китайской дружбы копии известных батальных картин. В составе другой творческой группы скульптор-камнерез Ваганов принимал участие в создании 32-метрового монумента воинам-освободителям на русском кладбище в Порт-Артуре.
С 1955 года без смены и перерыва до самой пенсии Виктор Андреевич работал в газете Тихоокеанского флота «Боевая вахта».
В 2010 году во Владивостоке прошла персональная выставка его работ.
Из последних снимков старого солдата
25 августа 2011 года из Владивостока нами было получено сообщение о том, что В.А. Ваганов скоропостижно скончался: «С грустью сообщаем вам, что сегодня мы похоронили Виктора Андреевича Ваганова... Он успел узнать о том, что его разыскали в городе Клине, и что книжки о нём туда улетели. Вышло так, что автографы на тех книжках – его последние автографы, а те фото – его последние фото. На вопрос, какие годы своей жизни он считает лучшими, Виктор Андреевич ответил: военные».
К этому стоит добавить, что в библиотеке ОИАК есть книга «На честную память», а в Музее им. В.К. Арсеньева коллекция из архива художника насчитывает несколько сотен единиц хранения. «Приморская лира», поздравляя читателей с Днем защитника Отечества, предлагает прочесть отрывки из документальной повести о Викторе Андреевиче Ваганове.
В. Тыцких и В. Ваганов (справа)
Владимир Тыцких
МЁРТВЫМ ТОЖЕ ХОЛОДНО
Он скоро увидит их, этих проклятых немцев. Они будут выбегать из ещё целых и уже вспыхивающих быстрым огнём, рушащихся от взрывов домов прямо в исподнем – в белых, сливающихся со снегом, рубахах на выпуск, в белых кальсонах с тесёмками у щиколоток – не завязанными.
Он скоро увидит их, и они окажутся внешне такими же, руками, ногами, головами похожими на всех иных человеками, отличающимися от Ваганова, от его друзей-сослуживцев лишь тем, что не знают и сами – зачем они пришли, куда их не звали, и почему не торопятся туда, где их ждут.
Он скоро увидит их. Но для этого надо дождаться приказа, надо вступить в бой и не погибнуть и не потерять сознания от раны прежде, чем они, захваченные врасплох нашим наступлением, начнут выскакивать из домов, со сна плохо соображая, что происходит.
А пока бой не начался, в сознании Ваганова по второму и третьему кругу проворачиваются одни те же солдатские думы – простые, как жизнь, и неизбежные, как смерть. Он ничего не имеет против них, этих своих дум, а, наоборот, пытается укрыться за ними от совсем недавних впечатлений, неприятных и тяжёлых, о которых почему-то именно сейчас назойливо напоминает память.
Первый убитый… Он лежал в кювете на подходе к Орловке. Он был нашим. Из той дивизии, которую сменяла 371-я стрелковая. Ваганов, разумеется, не знал, не мог знать ни номера этой дивизии, державшей здесь фронт прежде, ни этого её бойца, чьё одинокое, сведённое предсмертной болью и посмертным холодом тело коченело у дороги, по которой двигалось к фронту пополнение. В общем-то, было вполне объяснимо, что первый погибший, попавшийся на глаза, оказался русским – трупы немцев, конечно, могли находиться по ту сторону фронта. Да, это было объяснимо, но – неправильно. Виктору представлялся сильно несправедливым сам факт, что погибший за Родину солдат так вот, неизвестно сколько времени, лежит неприбранный, и люди, соотечественники его, проходят мимо, не останавливаясь и ничего не говоря…
Страшная правда войны открывалась Ваганову. Его славянская душа скорбела. Его патриотизм, не имевший и маленького пятнышка сомнения, стоящий на том, что советский человек больше жизни любит свою страну, но и страна любит его и поэтому не может допустить, чтобы павший в бою лежал на виду у своих камнем у дороги, – этот патриотизм Ваганова был возмущён и оскорблён.
Это чувство скоро не то чтобы притупится, замрёт навсегда, но заместится другим чувством – чувством праведного возмездия: в деревне Аксёново он увидит и первого убитого немца.
Внешне немец запомнится лучше, чем наш. Может быть, потому что будет он одет не в серенькую шинель, крепко уже припорошенную снегом, а во всё чёрное, видимо, эсэсовское одеяние. Он будет лежать навзничь опять же у самой дороги, широко раскинув большие руки. Такой породистый, здоровущий немчина, с крупным серебристым крестом на чёрной груди. Вот тут, в этот момент, когда Ваганов увидит мёртвого эсэсовца, он поймёт, поверит абсолютно и несгибаемо: под Москвой, уже очень скоро, врага ждёт отпор, и отсюда, из-под Москвы, война повернётся в другую сторону*… Много всякого придётся увидеть Ваганову за долгую-долгую войну, которая только началась для него. Западёт в память солдату и первый освобождённый город. На окраине Клина, бывшей передней линией немецкой обороны, предстанут перед глазами развороченные бомбами дзоты, кучи битого кирпича, перепаханные снарядами траншеи, груды искорёженного железа… Ещё дымящиеся развалины зданий, обгорелые заборы… На месте домов, совсем недавно хранящих тепло и человеческую жизнь, в чёрных печных трубах – завывание ветра. Но страшную картину разрушения затмит вид центральной площади города. Со сложенными в штабеля оснеженными телами расстрелянных… С раскачивающимися на ветру трупами повешенных…
О как понятны Ваганову будут чувства немногих уцелевших жителей, слёзы радости на их лицах!..
Он побывает в музее-усадьбе Чайковского. Выбитые окна, во дворе изуродованный бюст композитора. На грязном снегу разбросаны ноты. В доме – гараж для мотоциклов...
- - - -
*Дополнение Ваганова: Я когда-то пытался рассказать в газете о том, как увидел всё это. Как увидел первого убитого немца. Редактор газеты «Боевое знамя» Прищепный, сам фронтовик, этот кусок вычеркнул при публикации. Сказал – это натурализм, зачем он, и вычеркнул. Но мне-то казалось, что о войне надо рассказывать всю правду. Мне казалось, да оно так на самом деле было: убитый немец стал для меня символом и знаком грядущей нашей победы под Москвой. Потом много видел – не сосчитать – и наших, и немцев… Народу война искрошила море… Много было сёл и городов. Всё не вспомнишь. Но некоторые эпизоды просто невозможно забыть. Вот, например, ещё случай. Это уже Литва, сорок четвёртый год – сентябрь сорок четвёртого года. Только что отгремел бой. Пустынное поле. Мы – пешком по нему… Жнивьё изрыто воронками, как лицо оспой – здесь усердно поработали наши миномётчики. Сержант Зиненко, рослый, смелый, по характеру добрый парень еле поспевает за мной. Подошвы сапог у него сносились так, что ступни почти голые, и идёт он по стерне, как по иголкам. Ремонтировать обутку нет времени – постоянно в пути… Вдруг – воронка. Рядом – убитый немец: туловище без ног! Они, ноги-то, валяются в стороне… Фриц, видимо, полз, спасаясь от обстрела, когда в него ударила мина… Зиненко остановился в раздумье. И – подошёл к одной ноге, отогнал мух, вытянул ногу из сапога… То же проделал с другой. Сел на кучу соломы, разулся, протёр пучком соломы «обнову», примерил… Подошёл «трофей». «Ну, как? – говорит, – Хороши?». Стою, ошалело смотрю на сержанта, не в силах вымолвить слова. На фронте с ним давно, никак не могу поверить, что он на такое отважился… Но я до сих пор не знаю, можно ли осуждать Зиненко за этот поступок. Немцы-то у наших крестьян – у живых! – в лесу ли, в поле отбирали валенки, шубы, всё тёплое и напяливали на себя… Зачем, собственно, нужны добротные сапоги мёртвому оккупанту?
От автора. Виктор Андреевич напомнил мне одну совершенно жуткую историю. Лет десять, а то и пятнадцать я хотел на её основе сделать рассказ. Но теперь уж, по многим причинам, не сделаю. Историю эту мне поведал учёный и литератор из Читы Виктор Секерин, а сам он знал её от отца-фронтовика, начинавшего воевать под Москвой. Секерин-старший рассказывал сыну, как в какой-то подмосковной деревне, на две трети разбитой, катались с ледяной горки мальчишки на… замёрзшем в камень трупе немецкого солдата. Его затаскивали на вершину горки и… Вдвоём, втроём – будто на санках… Тело от скольжения по льду стёрлось и, как на плакате по анатомии, можно было по нему изучать внутренности.
Не знаю, надо ли об этом… Но так было. Такое придумать нельзя.
ПЕРВЫЕ БОИ
Никакими конвенциями и международными соглашениями не переиначить дикий характер войны. Кошмар её теснится, отодвигается лишь одним тяжким, жертвенным солдатским трудом…
Едва ли и комбату Губанову до срока были известны замыслы высшего командования, от которых зависели и его судьба, и судьбы его подчинённых. Тем более, не ведали этих замыслов рядовые. Но обострённым, можно было бы сказать, звериным почти чутьём точно улавливает солдат атмосферу происходящего, зорко подмечает изменения вокруг, кажущиеся незначительными, не имеющими смысла. И редко ошибается в своих, вроде бы ни на чём не основанных прогнозах.
Губанов был прав.
Рано утром, в полной тишине, без артподготовки, без криков «Ура!» войска пошли в наступление. И сразу артиллеристам была поставлена задача: идти в боевых порядках пехоты, поддерживать её огнем.
С бугорка, где стояло орудие Ваганова, можно различить, как поднимались из окопов цепи стрелковых рот и, бредя по глубокому снегу, исчезали в морозной полумгле. Окопы опустели. Расчёт получил приказ двигаться за атакующими.
Кони тяжело тянули орудие по сугробам, которые взрыхлили ушедшие вперёд пехотинцы. Стылый воздух наполнялся шумом боя. Схватка завязалась впереди, в невидимой пока деревне. К треску автоматов и перещёлку винтовок, то и дело заглушаемых разрывами гранат, будто проснувшись, присоединился, захлёбываясь длинными очередями, немецкий пулемёт. Гася далёкие, всё слабее мерцающие в прорехах туч звёзды, прочерчивали тёмное небо ракеты. По неровной линии переднего края немцев и из глубины их обороны сверкали выстрелы. Пели пули, и почти сразу стало Ваганову удивительно, что ни одна из них ещё не попала в него.
«Вот оно, началось!» – услышал он чьи-то слова рядом, но не разобрал, кому они принадлежали. Он быстро, почти мгновенно согрелся, и теперь тело уже не чувствовало озноба – ему стало жарко. Взмокшая одежда прилипла к коже. Пот заливал глаза. Кровь молотками стучала в виски.
Виктор с трудом поспевал за пушкой.
Деревня неожиданно открылась слева, у леса: она загорелась и стала хорошо видна артиллеристам. Пламя пожара осветило и поле боя, в багровых всплесках огня различались тёмные фигуры на алеющем в зареве пожара снегу. Они были неподвижны. Чуть в стороне от пушкарей кто-то копошился – Ваганов не сразу сообразил, что это тянут провод связисты. Там, куда ушла, куда продолжала рваться пехота, то затихала, то усиливалась перестрелка.
Расчёт 45-пятки почти догнал стрелков у деревни. На дальней её окраине гремел бой. Артиллеристы не знали, прошли ли пехотинцы деревню насквозь под покровом темноты, воспользовавшись тем, что не ожидавшие атаки, захваченные врасплох, немцы не успели прийти в себя и должным образом организовать сопротивление, или атаковали её обходным ударом. Во всяком случае, Ваганов и его товарищи тотчас убедились в том, что не весь враг в панике убежал по просёлкам. Едва они въехали в деревенскую улицу, с чердака одного из домов ударил фашистский пулемёт. Как будто споткнувшись, упал в снег заряжающий Саратов – первый раненый в расчёте. Но солдаты успели засечь место, откуда бил немец, и, быстро развернув орудие, двумя снарядами разнесли пулемётное гнездо.
К полудню продвижение замедлилось. Опомнившись, гитлеровцы начали кое-где активизироваться, переходить в контратаки, впрочем, не имевшие заметного успеха. А к вечеру появились наши танки, и пехота, идя за ними вплотную, опять энергично устремилась вперёд.
Воздух пропитался духом сражения – горьким запахом пожаров, кислым, першащим в горле, спалённым порохом, вонью горящей техники. Снег стал серым от копоти. Разбитые орудия, брошенные автомашины и мотоциклы, чадящие танки дополняли картину. Тут и там торчали в снегу трупы в неестественных позах: серо-зелёные шинели чужаков вперемешку с нашими серыми; в маскхалатах и без них, некоторые – в полушубках и телогрейках.
Бой продолжался и на следующие сутки.
7 декабря у населённого пункта Слобода батарея попала под бомбёжку. Из строя вышло два орудия и несколько лошадей. Расчёт Ваганова остался без пушки, а его командир младший сержант Климак получил ранение. Понёсшая потери батарея прибыла в деревню Мужиково.
Стрелковые батальоны полка изрядно поредели в непрерывных боях, и артиллеристам приказали влиться в боевые порядки пехоты. Две уцелевшие пушки поставили на прямую наводку.
Утром 8-го гитлеровцы открыли массированный огонь из шестиствольных миномётов. Ещё не стих огневой налёт, из леса, темнеющего метрах в пятистах от позиций уральцев, вывалило до батальона фашистов. Выровнявшись в цепь, они двинулись к нашим окопам. Это была типичная немецкая атака: с автоматами у пояса, с пальбой на ходу от живота.
Наша оборона замерла.
«Приготовиться к отражению атаки!» – Виктор расслышал надсаженный голос комбата Губанова, вдвоём со связным хоронящегося в маленьком окопе и в бинокль разглядывающего атакующих. Ваганов с наводчиком Роговым находились в окопе близко от командира батареи. Рогов пытался и всё никак не мог скрутить козью ножку. Мины с хрустом лопались вокруг, осыпая окоп землёй. Враг неумолимо приближался. Уже видны лица автоматчиков. Немцы явно прибавили шагу… Пора!
Кажется, в окопах выстрелили все разом. Залп получился дружный. За ним грянул второй. Из лощины слева заговорил «максим». Справа ожили ручные пулеметы. Через головы обороняющихся с шелестом понеслись снаряды. Это вступила в бой 76-миллиметровая батарея. Чёрные султаны разрывов взметнулись в боевых порядках врага. Цепи его смешались. Еще мгновение – и гитлеровцы, оставляя убитых и раненых, повернули назад…
Батарея считала потери. Ранен комбат Губанов. Ранен комиссар Фомин. Убит подносчик снарядов Семён Юдицкий. Это ему перед боем внушал старшина Чугаев: «Не торчите над бруствером, или вам жизнь не дорога?». «Я человек маленький, в меня трудно попасть…» – отшучивался Семён…
Поздним вечером артиллеристов отвели в недалёкий тыл. В штабе полка, в деревне Аксёново, Ваганова и пять его сослуживцев, умеющих ездить верхом, временно прикомандировали к комендантскому взводу.
ПОД КЛИНОМ
Шли ожесточенные бои за Клин, первый город на боевом пути дивизии. Битва не прекращалась ни днём, ни ночью. Населённые пункты вблизи города переходили из рук в руки по несколько раз.
12 декабря немцы бросили в бой до ста танков. В небе беспрерывно гудели вражеские самолеты. Мощные взрывы, точно обвалы, сотрясали землю. Враг постоянно бросался в контратаки. Но сломить уральцев фашисты не смогли.
13 декабря полку Решетова пришлось схватиться с немцами в жестоком бою у деревни Шевелёво. И деревня – одно название: всего-то несколько домов…
Первый батальон атаковал в лоб. Стена огня встала перед солдатами, многие упали на белый снег, пятная его алой горячей кровью – упали и уже не поднялись. Атака захлебнулась. Новая попытка и опять – неудача. Только больше неподвижных тел осталось на поле боя. Так – несколько раз.
Стихло под Шевелёво лишь к вечеру.
Полковник Решетов сильно расстроен. Страшные потери (одних убитых – около трёхсот), а задача не выполнена. Но и впрямь – утро вечера мудренее. 14 декабря немцы боя не приняли – оставили деревню, не дожидаясь нашей атаки.
…В деревенской избе, в красном углу – под иконами сидят комиссар полка капитан Нефёдов и оперуполномоченный особого отдела старший лейтенант Солдатов. С шумом открывается входная дверь, в избу врывается морозное облако. Двое дюжих автоматчиков в маскхалатах вталкивают плохо стоящего на ногах, дрожащего человека. Один из автоматчиков докладывает:
– Товарищ комиссар, вот – дезертира поймали!..
Нефёдов долго молчит, смотрит с удивлением, с изумлением даже.
– Где вы его взяли?
– В доме на краю деревни, на печи отогревался, у какой-то бабульки.
Красноармеец, возраст которого невозможно определить, – среднего роста, худощавый, с закопчённым, обросшим щетиной лицом, – стоял перед офицерами с видом почти отрешённым. Ноги его закутаны в тряпьё и солдатские обмотки, из-под которых кое-как видны стоптанные, большого размера, ботинки.
– Так! – удивление в голосе и в выражении лица комиссара вытесняется негодованием и презрением. – Значит, наши дерутся с врагом, не жалея жизни, а ты, мать… так!.. На печке… Шкуру спасаешь, сволочь!.. Гад! Предатель!.. Молчать!
И после тяжёлой паузы:
– Расстрелять подлеца. Немедленно!
Взвизгивая, переходя на фальцет, повторяет:
– Да, расстрелять и – баста!
Комиссар поворачивается к особисту:
– А ты, Солдатов, потом оформи, как положено!.. Автоматчики, выполняйте приказ!
Нефёдов рукой указывает куда-то за дверь, можно понять, – в сторону огорода. Но боец, как будто вдруг придя в себя, трясущимися губами выдавливает, хрипит:
– Н-но.. н-ноги… това… комисс… ноги у ме…
– Какие ещё ноги?! – гневно (брови сцеплены возмущённо и кулаки сжаты до побеления в костяшках пальцев) бросает комиссар.
– Обм..рож..ны… ноги, – уже чуть более внятно получается у бойца.
Нефёдов косит взглядом по странной обувке солдата.
– Что же ты сразу-то не сказал? – тон у комиссара меняется. – Санинструктора сюда! – и, дождавшись санинструктора: – Проверь, не врёт ли…
Едва потянули ботинок с ноги, красноармеец завыл от боли.
– В медсанбат его, немедленно! – кричит комиссар, и со стороны невозможно понять, чего в его голосе больше – ещё не успевшего остыть гнева, или сострадания к бойцу, или радости за него…
Комментарий Ваганова: Я – живой свидетель этой сцены… В первые дни контрнаступления под Москвой бойцы нашей дивизии ещё не были обуты в валенки. Случаев обморожения ног было немало. Морозы-то жали – до 40 градусов!
* * *
После трёхсуточного штурма 1233-й стрелковый полк ворвался в Клин. Взятый в кольцо советскими войсками, к утру 15 декабря город будет полностью очищен от врага.
Подготовлено Студией «Паруса» ПКО РГО – ОИАК.
